"Французская Сторона"
III
Один мой друг, философ и мудрец,
Нашедший смысл жизни в мухоморах,
Однажды, их обкушавшись вконец,
Занял меня таким вот разговором:
«Ты знаешь ли, как гнусна наша жизнь,
И как она противна для поэта?
Все покрывает пакостная слизь
Больного человеческого бреда.
Что ни возьми – обмазано дерьмом;
Где ни вдохни – воняет древней гнилью;
Взгляни в глаза – затянуты бельмом;
Коснись руки – ее давно не мыли.
Всем балом правит вечный эгоизм,
И, под себя сгребая кучу, каждый воет:
«Сюда давайте! Денег, женщин, клизм,
Чего – не важно, главное – поболе!»
Друг другу в плечи харкают вдогонку,
Рассказывают гадость за спиной.
Все - подлецы, мерзавцы и подонки,
И среди них я – первый, ты – второй.
Меня не греют солнечные будни.
Лишь захочу – смогу уйти во мрак.
Там ангел не сыграет мне на лютне,
Но черти, точно, отведут в кабак.
Но я живу, и буду жить, покуда
Так интересен этот балаган:
Он развлекает скуку мне. Что за паскуда
В окошко морду высунула там?
(В окне напротив кто-то появился).
Взгляни, как он страдает и дрожит,
Как пальцами за раму уцепился.
О чем его расскажет внешний вид?
Он ждет кого-то, метко ты подметил,
Но вот кого? Родителей? Любовь?
Красавицу в малиновом берете,
С живым задором вскинувшую бровь?
Тут ты не прав. Поверь мне: эта гнида
Ждет собутыльника, ушедшего с утра
За следующей бутылкой. Кстати, видно
Он появился из соседнего двора».
Сей мрачный цензор редко ошибался,
Хоть молод был и пил грибной настой.
Внештатно он с профессорами знался,
И числился, как «парень непростой»
Действительно, в «конюшнях дяди Юры»,
Как он цинично корпус называл,
Во всех углах водили шуры-муры,
И кто-то постоянно выпивал.
Здесь пили все: от мала до велика.
Здесь пили все: от умных до глупцов.
Здесь пили все от шепота до крика.
Здесь пили всё: и ром, и ацетон.
На первом курсе пили очень робко,
С оглядкой запираясь на замок.
Набрав за пару месяцев сноровку,
Гудя всю ночь, шли утром на урок.
Второму курсу было нелегко:
В метро с похмелья матерно ругались,
Все пары проводили у ларьков
И пьяные обратно возвращались.
Курс третий появлялся в институте
Раз в месяц только, чтобы разузнать
Кто выдавать стипендию им будет,
И скоро ли их станут отчислять?
Ну а четвертый с пятым – ветераны,
Особенный, заслуженный типаж.
Забыв вообще фамилии деканов,
Дипломы получали лишь за стаж.
Часов в двенадцать ночи в ста квартирах
Гогочущие лица напивались,
Вторая сотня в гости к ним ходила,
И только сто прилежно занимались.
Причем ходили в гости без разбору,
А тяжким ранним утром, после смут,
В постель смотрели очумелым взором:
«Скажи, родная, как тебя зовут?»
Здесь строгий критик вправе возмутиться:
«Да что ж такое?! Третья глава,
А тут всё пьянь, что ни листни страницу,
Где ползает еще, а где в дрова!»
Я рад бы сам признаться виноватым,
Но не Иисус я. Ноша не легка,
А плечи мои узки и горбаты -
Не удержать им нации греха.
И чтобы впредь мозоли не тревожить
(Я сам, вообще-то выпить не дурак),
Про алкоголь ни слова. Вспомню, может,
Там, где сюжет потребует. Итак,
Непьющие, а этих было мало,
Отчаянно скучали день за днем;
Пыхтели, вычисляя интегралы
И с грустью вспоминали отчий дом.
Их жизнь была безрадостной и серой,
Их будни отличались простотой,
В их комнатах порядок был примерный,
Кастрюли их блистали чистотой…
Они, таясь, бегут от жизни грешной,
И, глянув раз, мудрец не разберет:
То ли хозяин двигает одежду,
То ли костюм хозяина несет?
Они в роман пробрались слишком рано,
Как те, что маршируют по столу.
В дальнейших главах им и тараканам
Мы воздадим достойную хвалу.
Вот, кстати, с тараканами и сором
Вели непримиримую борьбу
Четыре командирские персоны.
(Студенты всех их видели в гробу
В оранжевых штиблетах). Первый номер,
Еще не комендант, уже не смерд –
Руслан Клейменов, староста по дому,
Сложившийся недавно инженер.
В работе был пока что дилетантом,
Но был известен любящим жильцам,
Как правая собака коменданта,
Сующая свой нос и тут и там.
Второй – уже знакомый генацвале
Арчил, ночной блюститель тишины,
Следил, чтоб земляков не обдирали
И отдавали долг, когда должны.
Куда-то резко исчезало место,
Когда он в душ с достоинством вносил
Сто семьдесят кило живого веса
И гордый нос – мужских свидетель сил.
Спешу представить Колю Коммуниста
В числе фигур, заполнивших музей.
Лицо, как у эстонского туриста,
Манерой говорить – типичный гей,
Замкоменданта. Мухи не убил он.
Молве не угодишь – за этот срам
Она его, инертного, клеймила,
Зачем-то отнеся к большевикам.
Четвертым и последним экспонатом,
Увидим мы Начальницу Всего.
Она, как и Арчил, тяжеловата,
Но в целом сохранилась – ничего,
И даже может вяло шевелиться.
Похожа на уставшего слона.
Под креслом тяжко стонут половицы,
Когда в него вливается она.
И эта добродушнейшая форма
Студенчество разносит в пух и прах.
Горгулья мечет молнии и громы,
Хотя ее приносят на руках.
Нередко дворнику Чапаю достается,
И, собственно, заслуженно всегда.
Болтается, ругается, плюется,
А пользы – не приносит ни черта.
Воюет, разве с кошками активно
(Их тут, наверное, будет дюжин пять),
Да всем советует с ухмылкой агрессивной
Какие функции им нужно выполнять.
Сам Слава-мент – и тот не отвертелся.
Его догнала в воздухе метла:
«Сиди на вахте, у окошка грейся,
Раз ты секьюрити!» Такие вот дела.
