Стихотворения
ПИСЬМА
Я разбирал бумажные архивы
Знакомого, умершего на днях.
(Товарищем он был невыносимым,
Терпел его позерство только я.
Его сожгли огни шизофрении,
Да пара маний с комплексами детства).
И среди рукописей по психиатрии
Я обнаружил странное наследство:
В конвертах без почтовых марок, письма.
Одно написано знакомою рукою,
В его манере – разноцветной кистью,
Цвет букв под настроение героя,
Его я ниже привожу, себе позволив
О цвете комментарий дважды сделать.
Другое странным показалось мне, не скрою:
Кричащий стиль классических элегий,
И почерка не знаю. Что до текста – это
Порядком исковерканный “Онегин” –
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Предвижу все: Вас оскорбит
Печальной тайны объясненье,
Какое горькое презренье
Ваш гордый взгляд изобразит!
Чего хочу? С какою целью
Открою душу Вам свою?
Какому злобному веселью,
Быть может, повод подаю…
Мне Ваша искренность мила;
Она в волненье привела
Давно умолкнувшие чувства;
Но Вас хвалить я не хочу,
Я за нее Вам отплачу
Признаньем также без искусства;
Примите исповедь мою:
Себя на суд Ваш отдаю.
Ах.., если бы свою свободу
Я ограничить пожелала
То Вас бы одного избрала.
Но… не создана я для блаженства
Ему чужда душа моя
Напрасны Ваши совершенства
Их вовсе не достойна я.
Поверьте (совесть в том порукой),
Все встречи наши будут мукой.
Я, сколько б ни любила Вас,
Привыкнув, разлюблю тотчас;
Начнете плакать: Ваши слезы
Не тронут сердца моего,
А будут лишь бесить его
Судите ж Вы, какие розы
Нам заготовил Гименей
И, может быть на много дней…
Мечтам и годам нет возврата;
Не обновлю души моей…
Я Вас люблю любовью брата
И, может быть, еще нежней.
Послушайте ж меня без гнева
Сменит не раз младая дева
Мечтами мягкими мечты;
Так деревце свои листы
Меняет с каждою весною.
Так, видно небом суждено,
Полюбите Вы снова: но…
Учитесь властвовать собою;
Не всякий Вас, как я, поймет;
К беде неопытность ведет.
P.S. Но полно рассуждать – боюсь тебе наскучить
И сатирическим пером тебя замучить.
Теперь, любезный друг, я дам тебе совет,
Оставишь ли меня, умолкнешь или нет?
Подумай обо всем и выбери любое:
Быть славным – хорошо, спокойным – лучше вдвое.
С уважением
**.**.01
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Ну что ж… я так и знал
И не рассчитывал на “браво!”,
Я даже горд, что не рыдал
Под Вашей дверью, но отрава
Уже терзает сердце ядом злобы:
Я Вашим Гением стать мог бы;
И, следуя повсюду тихой тенью,
Указывал бы путь советом, наставленьем.
Отдам Вам должное, Вы дьявольски умны,
Но искус не умом, а разумом воюют,
За Вашей же красой богини чую дым
Пожарища страстей, сожженных сердцем всуе.
Поверьте мудрости пяти кичливых лет,
Я сотни раз встречал просмоленный рассвет
И каждый раз оплакивал загубленную душу.
Как много видел их – невинных, чистых, ждущих,
Упавших звезд в болота дней гнетущих,
Их внутренний огонь теперь, увы, потушен.
Испачканные солнца – не светила дня, они
Блуждающие, жалкие болотные огни.
Весь смысл короткой жизни – заманить поглубже
В трясину путника на гибель в жадной луже,
Чтоб стать потом таким же призрачным компасом
С призванием губить других своим маршрутом
Над Елисейскими Полями бездны мутной.
Так нужно ли плодить несчастья раз за разом?
Ах, я и сам хорош – незваный проповедник,
За пышными словами прячу низменность мотивов,
Не праведного гнева благородный пленник,
Меня заносят ревности приливы и отливы:
Кого Вы изберете спутником и другом?
Им мог бы быть и я, отдав Вам с сердцем руку.
Мне ночью слышатся упреки тихим альтом,
Он вспоминает, как бежал я малодушно,
И голос обвиняет в трусости и фальши,
И снятся реки крови мне, и слезы душат.
А я, проснувшись, прячу руки под одеяло –
О, как умеют рвать они, лишь дай им волю.
Хоть я не спутник тьмы, и не рожден героем,
Мой смирный ангел-guardian окрашен алым.
Боясь своих желаний, прячу дальше бритву –
Так, зомби, и живу, почти самоубитый.
В мечтаниях топлю свои печали.
То вспоминаю наши долгие беседы,
То день, когда Вы руку мне подали,
То представляю, в чем Вы каждый день одеты –
Я помню все до крошечной детали,
Бывает, мелочи значенье обретают.
Вы смейтесь, смейтесь. Смех прогонит скуку,
А я продолжу исповедь певца.
Начав писать о тяготах разлуки,
Я в Вас увидел доброго отца
И жажду поделиться своим страхом:
Святой отец, мой дух снедаем раком –
Мне плохо от сознания бессилья
Ничтожной воли, кроящейся в теле.
Я плачусь о сожженных солнцем крыльях,
Но вовсе не летал на самом деле.
На скудных элеронах черных перьев
Подпрыгивал, зудя достать светил.
Лишь раз по-настоящему любил
И этим жаром свой мотор кормил,
Направив курс в сплетение созвездьев.
Не отрывая шага от земли,
Я ковылял к оазису вдали –
Он в приближеньи тоже был Морганой
И разлетелся с первым ураганом,
Оставив обелиск, сокрытый тайной.
Хоть каплю воли мне, и я на нем
Год смерти нацарапал бы гвоздем,
И приписал свои инициалы,
А после лег к подножию в песок,
Как будто так всегда под ним лежал я,
Как предок-скиф, ногами на восток.
Простите, Леди, мне весь этот бред,
Диктованный дуэтом слабости и лени –
Забавно на себе поставить крест.
Стенанием себя не переменишь.
Так же рыданья не откинут крышку гроба
И с мертвым не случится resurrect;
Приятна ипохондрия больному,
Особенно, когда болезни нет.
Встречаются, бывает, странные натуры,
Как правило, меж ханжества святош.
Они, как лошади, везут кресты понуро,
Не ропща принимают кнут и рожь.
Блаженны скованные собственной рукою,
Склепавшей добровольно кандалы.
Кровь венами не бьет живой струею –
Гниет, как труп под метрами земли.
Чтобы кружить по клеткам животворным танцем,
Кровь с воздухом должна соприкасаться.
Когда от каменного сна пробудит боль,
И рваным шрамом след оставит плеть,
Почувствуешь всем сердцем: «Я живой!
Я вовсе не желаю умереть!»
До той поры блуждают люди-точки
Под небом в клеточку от двери до стены.
На север шаг нельзя – там совесть точит;
На запад – «дай дышать другому – все равны»;
На юге заповеди воздевают руки,
Распятием и адом отгоняют;
А на востоке дверь. За нею предрассудки –
Туда разумные собратья не пускают.
Идут года, каморка все теснее
(Смирение, как вакуум, схлопывает стены),
Там в затхлом воздухе живая искра тлеет,
Но, даже затухая, гонит перемены.
Я видел коллапсирующих homo,
И так малы их «эго» в серых робах,
Что замечаются лишь в стеклах микроскопа –
А это, собственно, бациллы и микробы.
А есть еще другая крайность,
И Ваш слуга – ее типичный представитель.
Приняв свою породу уникальной,
Не запер душу в тесную обитель,
Но, вовсе разломав стандартные барьеры,
Размазал щедро личность по просторам,
Стремясь заполнить парсеки Вселенной
Своими мыслями, грехами, разговором.
«Я, я, я, Я!» – сквозит из каждой фразы,
«Я навсегда… Я только… Я ни разу…»
На первом месте «Я», и на втором, и третьем…
Лишь после сотни, может быть, замечу
Всех остальных. Но сотню слишком долго
Считать. А мне… мне хватит первой тройки.
Вода стремится к очертаниям сосуда,
А на полу мы видим просто лужу –
Так «Я» мое заметно очень смутно,
Хоть расползается, условности порушив,
Огромною бесформенной амебой –
Не это даже смотрится нелепо,
А то, что плотность «Я» на кубометр объема
Стремится в ноль лимитом беспощадным.
Мы, помнится, не видели микробов?
Для нас ведь воздух тоже не преграда!
Тут, так же, как в физике, есть непростой,
Но строгий закон сохранения массы:
Ты можешь в гиганты пророчиться, но
Что есть от рожденья – лишь тем ты опасен.
Я снова лезу в глубину материй,
Сомнительные истины толкую.
Чтоб в сердце заглянуть, чуть приоткроешь двери,
А их уж настежь бесы разомкнули,
И корчат жуткие гримасы, зазывают в ад,
И каждый заклеймен: «Made in My Mind».
(Не правда-ль, драматичная строка?
Я просто там живу, я чувствую рога –
Они пока невидимы для глаза,
Но ждать недолго – скоро сменят фазу
И перейдут в цветной диапазон
С копытами, хвостом и шерстью кучерявой,
А люди назовут меня козлом,
И, в сущности, не так уж и неправо.)
Писатель говорил: «Козел… рожден для счастья,
Как птица для свободного полета».
Ему поесть, поспать, поразмножаться
И, редко, философствовать охота:
Пустыми пользами оправдывать поступки,
Быть автором логичных построений,
Бессмысленных речей и вовсе глупых,
Но политически-подкованных сравнений.
Родители мои – порядочные люди,
Кристально-чистые советские продукты,
Им не известно точно, что скрывают брюки,
Их вид убийства в кинофильме просто мутит.
Им подавай колхозную гуманность,
Чтобы любить жену соседа, как свою;
Чтоб грудью амбразура накрывалась,
Геройски выручая взвод в бою;
Делиться нажитым с лентяями-друзьями;
Работать на страну не покладая рук;
И пользу обществу нести своими челюстями,
Грызя гранит технических наук.
Положим, эдак тридцать лет назад,
Такие ценности командовали жизнью.
Их можно обвинить в консерватизме,
Но это будет выстрел наугад.
Все проще, чем квадрат гипотенузы:
Они боятся факт простой признать,
Что жизнь людей – случайная обуза,
А не сверкающая нимбом благодать.
Их утешение, избитые до сини
Теории пригодности субъекта,
Звучат приятнее для слуха и красивей,
Чем кости, праздно выпавшие где-то
В органику первичного бульона.
Кусок навоза в роскоши короны
Не портит образ хуже, чем бесцельность
Существования разумных обезьянов.
Тут стоит выдумать значительную ценность -
Не признавать ж себя ошибкой и изъяном.
«Ты должен в жизни многого добиться…»
Зачем мне будут блага после смерти?
«Тебе не надо – можешь удавиться,
Но обеспечь сначала будущее детям».
Какие это предоставит льготы,
Когда и к ним явится Старая с косой?
Ей по-мясницки все равно – все скоты:
Жулье с наперстком, маршал со звездой.
«Вот это делай этак, это так;
Вслух не читай речей ересиарха,
А то ведь общество решит, что ты дурак».
По обществу давно ревут припарки.
«Да что ты, что?! Ты так не говори,
Ты в обществе живешь и с ним считайся.
Романтика любовного письма,
Печально пискнувши, скончалась без агоний
В пятидесятых строках. Там весьма
Жиреющая клякса на картоне –
Надгробный памятник исходу синей пасты,
А дальше текст написан пастой черной
До новой перемены. Буквы пляшут красным
Вот прямо с этих слов: memento mori.
Не можешь умного сказать – вообще замри
И просто дружелюбно улыбайся».
Как манекен – снаружи мил, внутри пустой –
Карикатура на общественный устрой.
Memento mori. Все, что постоянно
И в мире рыцарей, и в древние эпохи,
В панкующих фигурах на экранах
Минувшего столетия, в итоге
Растает памятью умершего тирана.
Его снесут к кургану, справят тризну,
И, может, вспомнят с тихим содроганьем
Когда-нибудь. История капризна –
Стирается величие титанов,
Герои заполняют саркофаги,
За годом год проходит беспрестанно,
А Смерть лениво примеряет краги.
Ей незачем спешить к тебе пока.
Часы пробьют – придет наверняка.
Ложь – свойство смертных, жаждущих комфорта,
Астарта не опустится до лжи,
И слово сдержит – заберет в некрополь,
Пообещав однажды: «Буду. Жди.»
И я, быть может, ранним летним утром
Проснусь один в зловещей тишине.
В постели рядом обнаружу труп я,
И в спальне за стеной, и во дворе
Найду бездыханный остов дворняги
В сухих клочках желтеющей травы;
Вдоль улицы расставлены гробы;
А на скелетах ясеней – агатовые флаги,
Провисшие в безветренном тумане –
Тягучей сырости седых воспоминаний.
В молчании не слышен сердца стук…
Зажжется мысль ужасная в мозгу –
Почувствую на челе, содрогаясь,
Немеющими пальцами венец,
И в панике поймы: все это – мой конец.
Не мир погиб, а я у двери рая.
Вот первый звук нарушит гулкий траур:
Во мгле унылым воем хриплый горн играет
Фальшивые миноры кельтских маршей.
Туман сгущается в прозрачные фигуры,
Одна из них рукой мне грустно машет,
В дырявый пилигримский плащ укутана,
Из капюшона слышен голос хмурый:
«Добро пожаловать к Последнему Приюту».
К чему мне ждать, пока наступит кризис?
Своими силами могу его приблизить.
Вот нож, веревка, банка с мышьяком,
Река под боком, поезд за холмом…
Мне мир не в радость, сердце не утеха,
И я – больной шизоидный калека,
Лежу на ложе старика Прокруста.
Любовь – фантастика, придуманное чувство,
Рефлекс, упрятанный в красивую коробку,
Новокаин романтики для робких.
Я тоже человек – смешно и грустно,
И тоже склонен выгораживать дела
Людских конечностей. Конечно же в капусте
Когда-то медсестра меня нашла.
Там, при роддоме, целый огород. Вы знали?
Брюссельская родит детей романской группы,
В белокочанной русские улыбятся беззубо,
Для негров и корейцев есть цветная,
В кольраби не уверен… Думаю, евреи.
Особняком от всех морские заросли буреют
Для капитанов крейсеров, фрегатов и паромов,
Которые годами не швартуются у дома…
Как атмосферный ветер, мысленные нити
Меняют бестолково курс и силу.
От кулинарных тонкостей капустных перипетий,
Поддавшись непонятному капризу,
Мой друг хватает краску акварели
И новые оттенки по бумаге стелят,
Спустя полгода:
…Все-таки, Вы правы.
Вы были правы полностью, отправив
Меня искать в миру другие розы.
Помучавшись, я вытащил занозу
Из воспаленных тканей миокарда,
И я нашел цветок не хуже Ваших –
В нем тоже дремлет ярость леопарда
Под ласкою и нежностью кошачьей.
Но это МОЙ цветок, и я – его Хранитель.
Надолго-ли? И думать не желаю!
Я просто счастлив – этого хватает.
Наверное, для себя определите
Меня в непостоянные артисты?
Да полноте! Вы тоже не подарок,
Хотя считаетесь кристально-чистой –
И в Библии достаточно помарок.
Запомните меня пустынным бризом.
Надеюсь, я Вам был разнообразен –
Не нудной ритмикой последнего ремикса,
Но в старой песне необычной фразой.
Я бы свернул для Вас леса и горы,
И шеи, подвернувшиеся рядом.
Судьба, решив иначе наши споры,
Раздала офицерам по награде
И распустила войско по домам.
Моя дорога вправо, влево Вам.
Прощай, моя заслуженная муза.
Та заставляла биться сердце в стужу,
Плела из сумасшествия снежинки,
Но вот пришла весна – она растопит льдинки.
Все может быть. Из ледяного плена
Наружу может вырваться мой демон
И до смерти безумием замучит.
Но знаешь, муза?.. Кажется… мне лучше…
